...Фондовский жеребец нес Степана легким галопом из прошлого в будущее, ёкая подбрюшьем и вышибая коваными копытами из накатанного тракта мягкую дробь кавалерийского намёта. Морозный воздух зимы 1933 года рвал ноздри и легкие, а сердце тревожно и радостно гнало жаркую кровь, будоража тело воскрешающей памятью о Родине. И жеребец, чувствуя всадника, весело и зло сек подковами дорожный наст, отбрасывая версты за спину всадника мерзлыми комьями снега. Тридцать верст между Староминской и Старощербиновской иссякали с быстротой ненавязчивой. Вот и разъезд Рядовой. Степан перевел скакуна на полевой шаг. Морозный рассвет окутал всадника и лошадь розовым облаком отдыха и пота. Впереди тревожно полыхнули в первых лучах восходящего солнца купола Щербиновской Покровы. Жадные глаза ели знакомые горизонты, которые Степан видел десять лет назад. И вдруг густая грусть прошлого заволокла явь морозную.

    ...1915 год. Досрочный призыв в армию. Молодые казаки и казаки последнего призыва формировали резервный Кубанский корпус. Отправляли в Закавказье спасать армян от турецкой резни.

    Тяжелые бои, освобождение Карса и Арарата. Турки просили мира. И вдруг революция 1917 года. Уходили домой организованно, сметая мелкие и крупные банды всех расцветок. Армяне плакали. Дома ждала гражданская война: Корнилов, Деникин, Сорокин, Кубанская Рада, "зеленые", "красные", анархисты, приказ Ленина, Троцкого и Свердлова о расказа-чивании, поход на Москву с Мамонтовым. Россию вздыбили и оморочили, народ-богоносец уничтожал сам себя в каком-то дьявольском угаре.

    Под Тихорецком Сорокин схлестнулся с добровольцами Дроздовского. Лавы не могли идти в атаку, тихо стояли друг перед другом, не понимая, как это делается в первый раз. Кони в недоумении косили лиловыми глазами на хозяев, мол, там, впереди, свои стоят, друзья и родичи, ловя знакомые запахи с противной стороны нервными розовыми ноздрями. Но ошибались добрые кони - нет ничего страшней обманутых людей, людей одного роду-племени, натравленных друг на друга инородцами. И пошла лава на лаву, затаптывая свое славное прошлое, превращая в прах все свое святое и будущее. И удивятся иностранные советники, увидев после боя валы тел из верных лошадей и красивых людей. Такого в истории еще не было.

    Потом свалили в одну яму и "красных", и "белых" и зарыли, не оставив ни креста, ни красной звездочки... Так начиналось. А Троцкий ржал в бывшем царском штабном вагоне: разделяй и влствуй! Нет места русскому быдлу в этом прекрасном мире!" И жрал вино из царских погребов под азовскую икорку.

    Новороссийск. Эвакуация в Крым Белой армии. Рев сотен пароходных сирен, неразбериха, слухи, паника, тысячи некормленных лошадей, с недоумением ищущих своих хозяев. И когда корабли начали отходить от причалов, сотни верных скакунов прыгали в воду и плыли за своими боевыми товарищами, не веря в их предательство.

    Бедные кони и бедные люди не знали, что гражданская война - это всегда предательство правительством своего народа и своей Родины.
   Степан остался. Плен, допросы, расстрел офицеров, стариков, переформировка и отправка на польский фронт под красными стягами. Славно воевал Степан. Не раз отмечали его наградами. Сам Буденный вручил именной маузер.

    Но после окончания гражданской домой не отпускали, чтоб повстанцев в плавнях и в лесах не поддержали, а отправили в составе экспедиционного корпуса, сформированного из кубанских, донских и терских казаков, в Среднюю Азию.

    Гонял Степан басмачей до 32-го года, дослужившись до командира эскадрона. Редко получал скупые вести из дому, и рад был, что не женат, что близкие властями не преследуются. Но вот бросили клич - "Кавалеристы, на технику!" Отобрали молодых командиров и отправили через Красноводск в Баку, где сформировали пассажирский эшелон с вагонами-ресторанами, и поехали бывшие вояки в Москву, чтобы стать будущими танкистами, летчиками, артиллеристами, а, может быть, моряками. Весело ехали до Минвод. А там приказ по составу: зашторить наглухо окна и тамбуры, никому не выходить под страхом беспощадного наказания. И полез гадюкою по вагонам непонятный слух: на Тереке, на Кубани, Дону и Украине - саботаж, срыв коллективизации казачеством, за что казаки и их семьи будут наказаны достойно. Зажурились многие, ведь родом большинство из названных мест.

    И несся затемненный состав, как "Летучий Голландец", через станицы и хутора, погруженные в кровавый океан искусственного голода.

    Вот и Староминская. Стоянка двое суток. Приказ - не выходить под угрозой расстрела. И успокоили: родных красных командиров не репрессируют.

    Но взыграло сердце Степана: двенадцать лет дома не был, а тут тридцать верст каких-то. И кинулся в самоволку. Документы, командирский полушубок, меховая буденовка, шашка и маузер да узелок с гостинцами - все при нем.

    Вот и комендатура при фондовской конюшне, добрые кони у привязи, никого не видно, в караулке греются. Отвязал мышастого с седлом подушечным, тихо в проулок, подпруги до упора и - в седло. И понес жеребец в неизвестное.

    Очнулся Степан. За путями - могила Рижнова, далее - мост железнодорожный. Вынес мышастый на пригорок из балки... Станица! Чуткое ухо не ловило привычного. Что-то отсуствовало в родной панораме. Он понял: не слышно лая, петушиной побудки, мычания и блеяния, ржания, заутреннего перезвона колоколов. А с севера, с плавень, станицу стал накрывать черный шлейф орущего воронья.

    И рухнул божественный оклад с дорогого образа, черная стая одела родную до боли картину в траурную раму. Ножны шашки врубились в бок лошади и она в диком намете понеслась к станице. Навстречу бежали широкая станичная улица и странный шлагбаум. Серые солдатские шинели и предупредительные выстрелы, рвавшие морозный воздух, как сухое полотно.

    Жеребец, вздыбившись, присел на задние ноги у шлагбаума, зло скаля желтые зубы бежавшему навстречу китайцу в командирской шинели: «Командира, нельзя, карантина, "Черный доска"!».

    Равнодушно-раскосый взгляд чужой цивилизации холодно глядел на Степана. Из расхристанной шинели виднелась засаленная гимнастерка. Зыркнув на взведенные стволы, наливаясь гневом, рявкнул по-урядски на китайца: "Как стоишь, рвань немытая! Смирна!...Час на управку личную, вернусь, проверю!" И так загнул трехэтажно, что мышастый, присев, с места взял шлагбаум и снежным вихрем пронесся мимо оторопевшего караула. Китайский интернационал долго смотрел вслед, цокая языками: "Настоящий командира!"

    А Степан уже влетал на родную улицу станицы Старощербиновской:
    - Господи! Что это!

    Неубранный снег, нет заборов и оград, хаты без крыш, порубаны сады, и мрачная тишина. Только в районе войскового кладбища радостный вороний грай.

    Жеребец вдруг резко шарахнулся в сторону. Из сугроба на Степана глядел, улыбаясь страшной улыбкой, человеческий череп, обклеванный до белизны, остальная часть тела вмерзла в сугроб до окаменелости. И боевой Красной Армии комэск, почти уже безбожник, бледнея лицом, начал истово креститься, машинально шепча слова забытых молитв. Сдирая левой рукой мокрую от холодного пота буденовку, шептал и шептал слова молитвы, как бы защищаясь ими от человеческого безумия, посетившего его дом.

    Из-за угла появилась странная процессия - два одра тянули сани-розвальни, по бокам медленно топали две пестро одетые фигуры, внимательно поглядывавшие на ближайшие хаты и иногда показывающие на них сенными клюками. Приблизившись, фигуры замерли. Из-под башлыка и серой папахи на него смотрели пустые голодные глаза, с затаенным страхом перед сытым и холеным начальством.

    Вдруг женский хриплый голос с родной кубанской балачкой выдавил:
    - Командир, уступы дорогу, кони наши слаби, с колеи не съидуть...

    Голос, как бы ожидая удара, замер...

    Жаркий комок душил колючими иглами горло, воздух, запертый в легких, разрывал их.

    В санях - тела, тела, тела. Кто как. Русая коса лежала за санками в снегу, детская синяя ручонка тянулась из-под распухшего тела старика к небу, как бы прося помощи.

    Женщины замерли, глядя на странного военного, бледно окаменевшего, не понимая, что могло его так поразить.

    И опять из-под башлыка прохрипело: "Вы извинить, но грузыть на санки бильше нельзя, кони не тянуть, тай мы присталые..."

    Степан, намотав повод на руку, сполз с седла и, дрожа всем телом, рванув ворот гимнастерки, выдавил: "Бабы, шо тут происходит?"

    И завыли бабы, рухнув на колени, почувствовав в этом странном военном родную душу, куда можно излить свое женское горе. Ведь они давали жизнь на земле, они ее лелеяли и берегли, а здесь их заставляют делать противоестественное. Цепляясь обмерзшими худыми руками за полы его полушубка, они как бы искали защиты и правого суда.

    Встряхнув их за плечи, Степан выдохнул: "А как мои?" И назвал фамилию. Враз притихли. И вдруг тонкая дрожащая ладонь коснулась его щеки: "Степушка, приихав!...Опоздав ты трохи. Бог прибрав всих твоих...В общей могиле лежать"...

    И повалился Степан на снежную наледь дороги, мыча и бьясь головой. Ватная пустота наполняла тело и душу. Нет родных, нет Родины, нет родного дома, а есть Великий Обман, цель которого непостижима для обычного человека.

    Окаменев лицом, подошел к лошади, Отторочил узелок с гостинцами, подал женщинам, глухо бросив: "На помин души, за всих!"

    И тут же: "Где главный штаб?"

    Уже сидя на лошади, услыхал: "На вокзали, Степа... Да заедь к соседу своему Ивану Петровичу, вин приютыв твою ридну племянницу Тоню, семи лит от роду, дочку твоего брата Феди. Забыры ей, а то погыбнэ".

    Степан въехал в родное подворье, обошел дом, пристройки, постоял у старой шелковицы со срубленными ветками... Перемахнув через камышовый тынок, решительно зашагал к соседу. Скоро оттуда бережно принес сверток из старой бурки, из него строго, по-стариковски смотрели глаза истощенного голодом ребенка, не знавшего, что кроме желания поесть, в мире есть масса прекрасного и удивительного. По изможденным щекам ребенка тихо катились слезы, как на закатном небе падающие звезды.

    Но Степан уже точно знал, не читая философов, что никакая революция не стоит и одной слезы ребенка. Он был спокоен и чист лицом, он также знал, что станица окружена и обречена, что "Черной доской" голодомора интернационалисты постараются забить гроб истории его Родины.

    Нет! Он выживет! Вырастит племянницу, чтобы от нее потомки узнали, как это было... И, приторочив седельными ремнями бурку с дорогим существом, не спеша поехал на войсковое кладбище. Оно дымилось кострами и кипело зловещей работой. Работники отогревали кострами землю и рыли котлованы, разоряя старые могилы, чтобы к весеннему теплу скрыть Великое Преступление...

    Тут же дымились походные вошебойки, где выпаривалась одежда, снятая с покойников. Страшно трудились зубодеры, пополняя золотой запас Революции.

    На крестах висели солдатские чайники, спиртом налитые. Работники глушили им страх и совесть, проданные за жирную пайку. И вспомнил Степан, как последний атаман станицы в 1918 году орал на казаков, не желавших идти в ополчение: "Што, зажрались, чертовы диты, пышкамы да пампушками. Вспомнытэ их, да поздно будэ. На пайках животы сушить будытэ. Не тилько вы, а внукы и правнукы ваши. Потом перебьют вас, як быков племенных, оставлют тилько рабочую скотыну".

    А сейчас, на кладбище, трудились работники за паек усердные, на Голгофу людей возводя станичную. Но придет время и этих работников уничтожат в 1936-37 годах. Тогда их дети будут выть диссидентскими голосами, что их отцов "безвинно" сгубили, забывая об отцовских грехах великих. Революция поедает своих детей, а дети этих детей - пресловутые "дети Арбата", будут биться в падучей, обвиняя русский народ во всех своих бедах. Но когда придет 1941 год, будут орать о величии русского народа и непобедимости его духа. Как только отойдут зашпоры, опять польется грязь на головы русские: не так воевали, не так отстраивали, не то построили, не туда пришли. И будут раздувать новое пламя революции с безвинным названием "перестройка", а уничтожение русских будет более деликатным и изощренным, и как бы незаметным.

    А на времена великих грехов своих, великой бойни безвинных с 1917 по 1933 годы, будет наложено строжайшее табу. Попробуйте вякнуть - затопчут!

    Но это будет потом. А сейчас объезжал Степан станичную Голгофу, стараясь все запомнить. Какой-то пьяный палач с медной рожей орал на все кладбище: "За одного латыша вагон мороженых казаков даю!" И гоготало стадо пайковое, доходя до безумия. Только латышские стрелки, бывшие в оцеплении, деликатно улыбались, а между собой: "Русские - свиньи. Сами себя едят!".

    Сани и брички все везли и везли страшный урожай, выращенный на кубанской земле этими монстрами, потом сбрасывали эти семена человеческой жизни в котлованы бесчеловечности, чтобы зарыть и затоптать страхом голода и смерти, в злорадной надежде, что семена не дадут всходов памяти. А раз нет памяти - нет поминовения, нет поминовения - нет народа, а раз нет народа, то некому спрашивать и виновных вести к ответу.

    Так убивалась станица Старощербиновская под вороний грай и гогот палачей. Из 22 тысяч душ останутся пять, которые закажут своим потомкам молчать об этом на века.

    В 1941-45 годах, когда русские, надрывая жилы и истекая кровью, под бездарным руководством вырывали победу у врага, и было не до похорон, ташкентские тыловые крысы, жирные от пайков, не смогли и не хотели организовать достойного захоронения воинов. Лежат и поныне неприкаянные косточки миллионов русских героев на просторах российских. Наплевать!!! Нет народа, нет памяти, нет поминовения и не перед кем отвечать! Наплевать!!!

    А началось это с 1933 года. Попробовали. Получилось! И понеслись кровавые карлики по телу России с радостным визгом: "Неужели это все мое?!" Но это будет потом. А сейчас шевельнулся в бурке ребенок, и тронул коня Степан к вокзалу. Вдруг чей-то голос царапнул слух уверенным панибратством: "Ну как, товарищ командир, нравится работа? Теперь гидра саботажа не выползет из могилы..."

    Коротко-толстое создание с сытыми глазами за золотым пенсне доверительно подавало ему руку с представлением: "Чрезвычайный уполномоченный корреспондент..."

    Но не успело существо окончить фpaзy, как златоустовская сталь клинка снесла сытую голова и она, гулко ударяясь о замерзшие стенки еще пустого котлована, теряя пенсне и довольное выражение, шмякнулась об его дно.

    Возбужденный кровью жеребец вынес Степана на привокзальную площадь, где дымились полевые кухни и кипела обычная армейская жизнь. Обед. На путях, у здания вокзала, надыбился, пуская пары, бронепоезд, тупые стволы расчехленно смотрели на умирающую станицу.

    Часовой, белобрысый латыш, молча пропустил в теплую внутрь вокзала стройного комэска. В бывшем буфете, под высокими лепными потолками шел "чумный пир". Штаб обедал шумно и весело. Шесть голов хмельными глазами в табачном дыму уперлись в Степана. Все стихло. Степан, бледнея, сглотнул слюну, от запахов тошнило. Вдруг зарокотал бас с акцентом: "Да он же голодный, с дороги. А ну, дорогой, за стол!" Громадный мадьяр, затянутый в портупею, с петлицами полкового комиссара, протягивал ему огромный бокал с вином. Бас рокотал дальше:" У нас все просто! Как на поминках "контры!" И гоготал в пышные усы. Все снова зашумели, а Степан, по привычке, потянулся с честью к буденовке:
    - Ну, нет!!!

    И по лицу, и по туловищу до поясного ремня мадъяра легла мгновенная алая полоса. Еще мгновение - и тело распалось на две половины, заваливаясь на столы. Застолье замерло в шоке. Ох, не одно поколение лепило шашечное мастерство Степана, ох, не одно! Полегли все...

    Вдруг топот сзади. Запутавшись винтовкой в портрьере двери, часовой латыш хлопал от ужаса поросячьими ресницами. Ударил выстрел, и лепной ангел на потолке накрыл Степана гипсовой пылью. Тупой край шашки влепился под ухо латышу, отбрасывая тело навзничь. Кинув шашку в ножны, вышел на крыльцо. Площадь притихла. Замерли с котелками служивые. И Степан во все горло, как на плацу, заорал: "Начальство по ангелам из винта пуляет!" И загоготал народ в сытости. Уже сидя в седле, с ужасом увидел Степан, как вываливается громадное буфетное окно вместе с китайцем. Живуч оказался командир китайского интернационального карательного батальона. Грохнувшись вместе с оконным стеклом о землю, полез на карачках, оставляя алый кровавый след на снегу, к полевым кухням, где оторопелые солдаты, прервав хохот, с изумлением наблюдали странное представление.

    А Степан уже пересекал железку в сторону степи. Запоздалые выстрелы тупо сверлили метельную порошу, укрывшую всадника. Видно, сама Покрова Пресвятой Богородицы накрыла его своей благодатью. И уже у самой Новощербиновской в снежной круговерти столкнулся лоб в лоб с разъездом:
    - Эй, командир, что за грохот в Старой? Цепкие глаза бывших чоновцев, а теперь энкавэдешников, обшаривали одинокого в степи всадника, в окровавленном полушубке. И понял Степан: не уйти! Вдруг заплакал ребенок, спасая своего дядьку от секундной слабости. И привычно завалясь на правое стремя, прикрываясь шеей жеребца, начал садить Степан из именного буденновского маузера по "героям расказачивания", по опытным волкам контрреволюционного сыска, которые, падая на метельную землю, еще думали: "Кто это так с нами, небожителями, поступает? Как посмел?" И скаля в розовой пене зубы, умирали они на чужой для них кубанской земле.

    А Степан с дорогой поклажей несся по улицам Новощербйновки, шепча "Ничего, Тоня, односумы нас выручать! Проскочим!"

    ...-Тётя Тоня, а что было дальше? - спрашиваю я у пожилой женщины. У той самой Тони, Антонины Федоровны, племянницы Степана Гурьевича.

    Тихо вздохнув, она продолжала:
    - Попали мы к друзьям дядиным в Новощербиновской. Там тоже худо было. Но друзья переправили нас на Новодеревянковские хутора, хорошо, что метель четыре дня бушевала, нас искали. Там я немного отошла, а дядя справил новые документы на себя и меня, как на дочку под чужими фамилиями. Дядя строил Волгодонский канал, а я училась в школе. У меня было хорошее детство. В 1941 году окончила семилетку и пошла работать, а дядя под чужим именем ушел на фронт. Вернулся домой в августе 1945 года при орденах и медалях в звании капитана, без единого ранения, хотя всю войну служил в матушке-пехоте, в самом пекле. Так, бедный, и умер под чужой фамилией в возрасте 91 года. И все просил рассказать о голодоморе щербиновцам, когда можно будет. А еще прощения просил, думал, что после его необдуманного поступка в Старощербиновской были ужесточены карательные меры к населению... Когда я прочитала ваш рассказ-быль "Храм" и другие публикации, решила пересилить страх, заложенный во мне на генетическом уровне, и рассказать правду людям. Только прошу, наши с дядей фамилии не указывать... Вот в этом году 70 лет исполняется голодомору, но газеты, радио и телевидение об этом ни слова. Все молчат. Значит, кому-то это нужно!

    Сумерки кошачьими лапами тихо входили в комнату, тикали ходики, отбивая 2003 год. Было неуютно в своем Отечестве.

Записано со слов Антонины Федоровны,
не пожелавшей публиковать свою фамилию,
в 2003 году, в день Покрова Пресвятой Богородицы
ВЛАДИМИРОМ МУДРАКОМ.